Ó О.Ю. Красильников, 2004

 

Красильников О.Ю. Проблема власти и собственности в институциональной теории / Собственность и власть: динамика, тенденции, перспективы. Саратов: Изд-во «Научная книга», 2004. С. 17 – 32.

 

 

 

С точки зрения институциональной теории будет интересным рассмотреть проблему власти и собственности в свете имеющихся принципиальных различий между западной и восточной цивилизациями. Представления о коренном различии между Западом и Востоком сложились в европейской науке об обществе еще в XVIII в., задолго до возникновения понятия социального института. Внешнее несходство, несовместимость «западного» и «незападного» способов общественного производства объяснялись господством на Востоке государственной собственности, приводящей будто бы к «всеобщему рабству». По мере утверждения идеи прогресса Запад начал рассматриваться как форма, возникающая на определенном этапе исторического развития, и, соответственно, более прогрессивная по сравнению с Востоком, а существующие восточные общества – как отставшие от западных в развитии. В XIX в. представления такого рода стали, бесспорно, господствующими. В XX в. дихотомия «Восток – Запад», переосмысленная в категориях «традиционного» и «современного», считалась уже основным постулатом в социальной теории.

Однако это не означает, что идея противопоставления Запада и Востока утратила научную актуальность. Она по-прежнему присутствует в научной дискуссии, в том числе и по проблеме соотношения власти и собственности. Среди отечественных ученых, занимающихся этой проблематикой, можно назвать А.С. Ахиезера, Е.Т. Гайдара, В.В. Ильина, С.Г. Кирдину, Л.М. Романенко, Д.Ф. Терина и ряд других. Речь в данном случае идет о признании двух альтернатив цивилизационного развития и особом внимании к воспроизводству экономических и политических институтов как основному различию этих альтернатив.

Так В.В. Ильин приводит список из более чем двух десятков парных признаков, различающих Запад и Восток: либеральность – властность, правосообразность – волюнтарность, самоорганизованность – директивность, дифференцированность – синкретичность, партикулярность – абсолютичность, индивидуальность – коллективность и т. д.[1] Западный и восточный наборы этих признаков представляют собой противостоящие ценностные комплексы, поскольку различаются по способу поддержания и воспроизводства жизни. Вместе с тем они, по мысли автора, выступают атрибутами институциональной идентичности индивидов. При этом мотив цивилизационного противостояния Запада и Востока усиливается подчеркиванием специфики механизмов деятельности и воспроизводства жизни на Западе в рамках гражданского общества, в отличие от нецивилизованного Востока.

А.С. Ахиезер полагает, что различия двух форм цивилизации основаны на двух принципиально разных типах воспроизводства: статичном, направленном на сохранение исторически сложившейся культуры и уровня эффективности («традиционная цивилизация» или Восток), и интенсивном, связанном с прогрессом социальных отношений, культуры и самой воспроизводственной деятельности («либеральная цивилизация» или Запад)[2]. Эта идея  перекликается с мыслями А. Тойнби о том, что не наличием или отсутствием тех или иных институтов, а направленностью подражания объясняется основное различие между цивилизацией и первобытным обществом: в первобытном обществе оно направленно в сторону старых поколений, а в цивилизованном обществе – в сторону творческих индивидов[3].

Л.М. Романенко при различении обществ западного и восточного типов обращает внимание на техники организации экономической сферы, интенсивные у западных и экстенсивные у восточных обществ. По ее мнению, эту разницу определяет изначальное различие условий среды. Интенсивная организация экономической подсистемы обществ западного типа привела к возникновению нового типа социальных систем, отличающихся взаимоотношениями властных структур и экономики[4].

Несомненный интерес представляет и вариант, предлагаемый «теорией институциональных матриц» С.Г. Кирдиной. Институциональные матрицы рассматриваются ею как устойчивые системы базовых институтов общества, регулирующие функционирование экономической, политической и идеологической сфер. При этом все разнообразие социумов основывается на одной из двух типов матриц, именуемых «восточной» и «западной». Западная матрица характеризуется базовыми институтами рыночной экономики, началами федерации в политическом устройстве и доминированием индивидуальных ценностей в идеологической сфере, а восточная, соответственно, – нерыночной экономикой, унитарной государственностью и приоритетом коммунальных, надличностных ценностей[5].

Особое значение при противопоставлении двух цивилизационных типов всегда придается экономической подсистеме общества, и ее основе – отношениям собственности. Сфера экономики, или хозяйственной деятельности, как известно, охватывает область совершения выбора, который делают люди, используя редкие, ограниченные ресурсы для удовлетворения своих возрастающих потребностей. Пока существуют редкие ресурсы, существуют и экономические институты – соответствующие нормы, правила и ограничения, упорядочивающие человеческую деятельность в этой области. Различия экономик Запада и Востока в таком случае могут рассматриваться с точки зрения существования либо отсутствия института частной собственности

Неоинституциональная экономическая теория признает существование двух основных способов координации хозяйствующих субъектов – стихийный порядок и иерархию. Воплощением принципа стихийного порядка в реальной экономике служит рынок, основанный на взаимодействии независимых сторон, а воплощением иерархического принципа – фирма и государство. Отвечая на вопрос о том, почему фирмы всегда построены на иерархических принципах, если «невидимая рука» рынка столь хорошо справляется с координацией, неоинституциональная экономическая теория приходит к выводу, согласно которому организация, построенная по иерархическому принципу, является средством экономии трансакционных издержек, связанных с вовлечением в производство интерспецифических ресурсов (высококвалифицированных работников, редких технологий, и т.п.).

Однако, любая иерархия предполагает наличие властных отношений, т.е. отношений подчинения и принуждения. Таким образом, в институциональном подходе к цивилизации различия в политических институтах Запада и Востока до известной степени являются как бы продолжением различий в их экономических институтах. Когда речь идет о политических институтах, то, конечно, прежде всего, имеется в виду государство. Государству как самому наглядному и бесспорному признаку цивилизации в институциональном подходе отводится значительное место. По мнению А. С. Ахиезера, традиционная цивилизация характеризуется в институциональном плане авторитарным государством, основанном на слиянии власти и собственности. Такому традиционному государству противостоит его либеральная антитеза, основанная на разделении властей, господстве права, рынка и свободы личности[6].

Подобную точку зрения высказывает и Е.Т. Гайдар. Он пишет: «Отсутствие полноценной частной собственности, нераздельность собственности и административной власти при несомненном доминировании последней, властные отношения как всеобщий эквивалент, как мера любых социальных отношений, экономическое и политическое господство бюрократии (часто принимающее деспотические формы) – вот определяющие черты восточных обществ»[7].

В.В. Ильин, проводя различия институтов Запада и Востока по линии «власть – собственность», видит отличительные особенности Востока в примате власти над собственностью, отсутствии явного субъекта собственности и субъекта гражданских прав и, как следствие, — в преимущественном распространении вертикальных социальных связей (в отличие от горизонтальных, партнерских связей на Западе). Западная модель, по его мнению, благодаря рано развившемуся частному праву исключала зависимость собственности от власти, хозяйственной деятельности – от государства; восточная же исключала само собственничество, ее социальная структура воспроизводилась как рангово-статусная иерархия[8].

У Л.М. Романенко дилемма власти и собственности находится в центре институциональных различий западного и восточного типов социальных систем. Эмансипация института собственности на Западе, по ее мнению, привела к возникновению двух различных лестниц социальной иерархии: одна основана на отношениях власти, вторая — на отношениях собственности. Актуализация этой второй основы стратификации имела решающее значение для обособления западных обществ. В итоге основу социально-стратификационной структуры на Западе образует совокупность экономически и политически самостоятельных субъектов, класс собственников, средний слой[9]. Дальнейшие различия этих типов социальных систем описываются в терминах двух моделей гражданского общества, различающихся преимущественным характером социальных взаимодействий, субъектами взаимодействия и т. д.

Акцентирование признаков разделенности/нераздельности власти и собственности фактически всегда означает понимание этих двух категорий как антагонистических стихий, конфликтующих или даже исключающих друг друга принципов. Однако, в современной науке об обществе существует и противоположная, весьма распространенная и авторитетная точка зрения на взаимоотношения власти и собственности. Согласно ей «собственность реально раскрывается как процесс распоряжения, владения и присвоения. Это означает, что собственность суть властные отношения, форма экономической власти. Это власть владельца предмета над теми, кто им не владеет, но в то же время в нем нуждается»[10]. Власть и собственность являются базовыми понятиями неравенства, но и та и другая категория обозначают возможность распоряжения различными ресурсами общества. Принятие такой логики лишает отношения власти и собственности характера дилеммы. Так, по мнению Д.Ф. Терина, противопоставление Запада и Востока в рассмотренной версии институционального подхода представляется только данью дихотомическому мышлению. Реальность же цивилизации представляется все-таки сложней[11].

Данная точка зрения характерна для представителей, так называемого, «старого» институционализма, и в особенности – марксизма. Хотя сам К. Маркс и выделял «азиатский способ производства», в целом логика его исследования опиралась на мощные западноевропейские тенденции. Согласно ей цивилизационное развитие имело следующую направленность. Первой способность властвовать (подчинять себе волю общности людей) обнаружила собственность. Носителей разделенных видов труда она заставила объединяться в своих пределах, поскольку любой единичный труд обладал низкой производительностью. Зато, соединяясь с другими, он создавал разнообразные потребительные стоимости, выступавшие средством закрепления власти собственности, которой подчинялся и сам собственник, вносивший свой труд в общий трудовой процесс. Только связан он был не с непосредственным воздействием на предмет труда, а с организацией трудовой деятельности. Но именно она придает собственности социальный смысл, суть которого в организующей функции собственности, превращающей сложившуюся в ее пределах кооперацию в непосредственно общественное производство. Власть собственности может проявить себя лишь в условиях, когда собственник не просто владеет, а включает собственность в производственный процесс. Только тогда она способна кого-то подчинить. Менялись типы собственности, повышался уровень обобществления производства, но она так и оставалась основой хозяйственной деятельности, основой экономической жизни общества.

Внешним проявлением власти собственности, способом ее реализации становится управление общественным производством. Тем самым управление как функция собственности предполагает включение индивидуальных усилий производителей в общую деятельность, подчинение индивидуальных интересов интересам организации производства в целом. Такой направленностью управленческой деятельности отличалась социально-экономическая сторона. Она обеспечивала подчинение производства интересам собственников. Если организационно-техническая – формировала производительные силы, то социально-экономическая – производственные отношения в процессе соединения работников со средствами производства. При этом возможность собственности соединять разделившийся труд (соответствие производительных сил и производственных отношений) очерчивала пределы того или иного типа общественно-экономической формации при соответствующем ему типе собственности. Пока масштабы собственности позволяли соединять разделившийся труд, производственные отношения сохраняли свою относительную устойчивость. Власть собственности оставалась незыблемой, управление обретало надежную опору. Все это ставило организационно-техническую сторону управления в положение обеспечивающей социально-экономическую направленность производственной деятельности.

Однако власть собственности (экономическая власть) и реализующее ее хозяйственное управление способны подчинять себе всех тех, кто включен в непосредственно общественное производство, сложившееся на основе той или иной собственности. Тем не менее, наличие такой власти не давало собственникам уверенности в неприкосновенности своей собственности и привилегированного положения в обществе. Кроме власти собственности они хотели иметь иную по своей природе власть, способную подчинить себе волю работников, но уже как класса в целом во всем проявлении многообразия его жизнедеятельности.

Такой способностью обладало государство, власть которого закладывалась вне сферы отношений собственности и выражалась через  Закон. Вместе с тем политическая власть также выражала интересы собственников, обеспечивая им наиболее благоприятные условия реализации власти собственности. Потому Закон не мог быть выше экономического строя общества. Более того, он закреплял господствующий в обществе тип собственности и общественные отношения, необходимые и угодные собственникам. Власть Закона откровенно проявляла себя как власть собственников. Вначале его присвоили единоличные властители (фараоны, ханы, цари, короли), затем оно перешло в ведение представительных органов власти. Их социальная база предопределяла степень демократичности общественного строя.

Несмотря на волю господствующего класса, сконцентрированную в Законе, собственникам был необходим соответствующий аппарат управления. Без управления законы (право) остаются просто памятником законотворчества. Воплотиться в поведении социальных общностей они могут тогда, когда будет создан особый разряд людей, который выделяется, чтобы управлять другими, постоянно используя аппарат принуждения. В жизнь человеческого общества вошло государство со своими законодательными и исполнительными институтами власти. Опираясь на авторитет права, правительство (исполнительный орган власти) приводит поведение людей в соответствие с принятыми законами. Власть Закона тем самым реализуется через государственное управление.

Поскольку власть собственности предопределяла власть Закона, различным типам собственности соответствовал объективно необходимый тип социального управления. Рабовладельческий способ производства нуждался в таком хозяйственном управлении, которое осуществляло бы ничем неограниченную власть собственности по отношению к рабу как говорящему орудию труда. Потому социальная сторона управления превращалась больше в организационно-техническую. Ее осуществление не требовало высокой квалификации и особого аппарата (достаточно было надсмотрщиков). Это обусловило специфику формирования и реализации власти собственников: в период становления и на ранних этапах развития рабовладельческого строя обходились без особого института законотворчества.

Формой рабовладельческого права с институциональной точки зрения становился обычай, которому придавалось всеобщее и обязательное подчинение. Обычное право долгое время оставалось неписаным, а его нормы передавались устно из поколения в поколение. Но и, будучи устным, оно оказалось способным подчинить себе волю трудящихся классов и других социальных групп интересам рабовладельцев. Впоследствии нормы права стали записываться специально уполномоченными людьми (в Риме они именовались преторами), превращаясь в законы. Опираясь на них, органы государственного управления принуждали народные массы следовать воле господствующего класса. Наибольшую известность из дошедших до современности правовых памятников эпохи рабовладения приобрели законы Хаммурапи (Вавилон), законы Ману (Индия), законы Драконта (Афины), законы ХII таблиц (Рим), Русская правда. Особым совершенством отличалось законодательство Древнего Рима, пережившее свое время и оказавшее влияние на важнейшие институты гражданского права буржуазного и даже современного общества. Оно так и осталось классической формой права, порожденного частной собственностью.

Опираясь на землю как основное средство производства, феодализм нуждался в иной, чем предшествующий общественный строй, системе социального управления, т.к. земельный собственник управлял уже не рабами как орудием труда, а крестьянами, работавшими на своем земельном наделе, своими орудиями труда и даже присваивавшими себе часть произведенной продукции. Все это придавало им определенную самостоятельность, делавшую недостаточной власть собственности, чтобы заставить их безвозмездно работать на феодала. Потому и стало необходимо дополнить власть собственности властью Закона, приблизив ее к непосредственному производителю. Собственник превратился в носителя не только хозяйственного, но и государственного управления. Сложившаяся в результате политическая раздробленность страны свидетельствовала не о слабости государства, а об обязательном соответствии государственного управления потребностям хозяйственного. Дробление власти собственников до пределов собственности нуждалось в поместном законодательстве. На землях каждого феодала устанавливались свои правовые системы. Во Франции ХV в. насчитывалось более трехсот систем обычного права. Объединение в руках феодала государственного и хозяйственного управления надолго задержало замкнутость натурального хозяйства и всего уклада жизни средневекового поместья.

Выход государственного управления за границы феодальных поместий начался с появлением городов. Организация ремесленного производства и торговли не могла обойтись без хозяйственного управления, а регулирование отношений между цехами и купеческими гильдиями, и главное – обеспечение господствующего положения собственников, предполагало городское управление. По мере развития ремесленного производства и расширения масштабов рынка нарождающаяся буржуазия все больше нуждалась в едином государственном управлении на территории всей страны. Оно могло утвердиться при наличии централизованной политической власти, способной подчинить себе волю всех классов и социальных групп. В процессе формирования единого феодального государства произошло разделение хозяйственного и государственного управления. Феодалы сохраняли у себя власть собственности, в то время как власть собственников проводило в жизнь уже государство.

Чтобы придать политической власти централизованный характер, необходимы были законы, обязательные для исполнения на территории всей страны. Они должны были закреплять в качестве приоритетных интересы и волю не только феодалов, но и буржуазии, имевшей для таких притязаний материальную основу – быстро растущие капиталы (чего не было у обнищавших помещиков). Менялись и истоки законотворчества. Обычай, даже возведенный в ранг закона, переставал обеспечивать растущие притязания буржуазии на власть. Поэтому законы стали не только отражать неписаные правила, но и создаваться целенаправленно. Для этого в структуре государства появляется орган сословного представительства как субъект законотворчества. Принятые им законы закрепляли экономическое и политическое господство феодалов и буржуазии, определяя направление развития феодального общества. Они становятся той основой, опираясь на которую государственное управление создает благоприятные условия для развития общественного производства в интересах господствующих классов. Тем более что в нем самом назревали преобразования, ведущие к возрастанию как власти Закона, так и государственного управления.

Начало этим преобразованиям заложило еще возникновение мануфактурного производства, превратившего кооперацию в основную форму организации трудового процесса. Она выступала как результат соединения разделившегося труда, продолжая в то же время углублять его вплоть до придания самостоятельности единичным операциям. Тем самым были созданы условия для передачи их машинам. На смену мануфактурному производству пришло машинное. В свою очередь индустриализация тоже сопровождалась углублением и расширением разделения труда как предпосылки повышения эффективности производства. Все нарастающее разделение производственных операций неминуемо вело к повышению уровня обобществления производства. Вместе с ним нарастала сложность управления. Если раньше собственники сами осуществляли хозяйственное управление, то индустриальное производство заставило капиталистов передать его специалистам: экономистам, инженерам, административным работникам. Это позволило придать ему научный характер. Однако собственник передавал им только организационно-техническую сторону управления, оставляя за собой социально-экономическую. Владелец предприятия сохранял контроль за деятельностью управленческого аппарата, не давая ему выйти за пределы своих интересов. Руководство оказывалось больше связано с политическим, чем с хозяйственным управлением.

В таких условиях право становилось экономической необходимостью. Общество объективно подошло к созданию правового государства. Начало его формированию положило возникновение ценных бумаг в качестве титулов собственности и поиски цивилизованных средств спецификации и защиты  прав, предоставляемых ими. Правовые гарантии подобной собственности превратились в настоятельную необходимость. Государство властью Закона непосредственно закрепило данное право собственности. Однако, это не было  вмешательством в сферу экономики, а являлось всего лишь средством защиты интересов собственника.

Развитие капитализма постоянно сопровождалось повышением уровня обобществления общественного производства и собственности. Адекватной  формой организации производства становятся монополии и транснациональные корпорации (ТНК). В последующем необходимое нарастание обобществления обеспечивалось слиянием монополий с государством и созданием централизованного механизма государственно-монополистического управления экономикой. Объектом государственного воздействия оказываются отрасли производственной инфраструктуры (энергетические системы, транспорт, связь), кредитно-денежные отношения, научные исследования и разработки, воспроизводство и использование трудовых ресурсов. Государство берет на себя управление теми отраслями экономики, для которых характерны длительные сроки окупаемости капиталовложений и ярко выраженное общественное использование их продукции (военно-промышленный комплекс прежде всего). В целом же оно все больше приобретает черты координационного центра по разработке текущей экономической политики и мероприятий, рассчитанных на длительную перспективу. Но, как и прежде создает наиболее благоприятные условия для реализации власти собственности.

Несмотря на сложившееся единое государственно-монополистическое управление, монополии не лишаются автономности. Кроме того, их функции управления выходят далеко за рамки решения непосредственно  производственных проблем. Они берут на себя ряд социальных функций, организацию научных исследований, формирование потребительского спроса, прогнозирование. Тем самым монополии пытаются ставить и решать вопросы, которые по своему общественному значению являются скорее государственными, нежели корпоративными. Государственно-монополистическое управление распространяется не только на сферу экономики, но и на сферу социально-политических и идеологических отношений. Его целью становится приспособление государственной функции принуждения к новым условиям воспроизводства капитала.

Современный капитализм сделал более сложным процесс реализации власти Закона, связанный с особенностями социальной структуры. Развитие общественного разделения труда привело к углублению внутриклассовой дифференциации. Поэтому государство, реализуя власть Закона, должно было суметь подчинить все многообразие интересов социальных групп, в них сложившихся, интересам господствующего класса собственников. Возникают институты представительной демократии, основанные с одной стороны – на разделении власти и собственности, с другой стороны – на принципе разделения властей – законодательной, исполнительной и судебной. 

Что же касается восточных цивилизаций, то исторически они возникли задолго до западных. Отношения подчинения реально являются важнейшими для упорядочения ситуации в любом человеческом общежитии, начиная с племени. Отношения власти возникают раньше, чем накапливается собственность и чем формируется система ее отношений. Исторически власть первична по отношению к собственности. Само накопление собственности становится возможным во многом благодаря тому, что институт власти структурирует, организует человеческую общность и ее деятельность. Затем отношения собственности начинают размещаться внутри уже сложившихся структур власти. Повсеместно подчиняя собственность власти, восточные общества (не отдельные законы, не династии, а базовая социально-экономическая структура этих обществ) остаются в высокой мере стабильными. Бурные метаморфозы в них начались на рубеже ХIХ-ХХ веков, в процессе массированного взаимопроникновения разных типов цивилизаций.

Западная система отпочковалась от обществ восточного типа во второй трети первого тысячелетия до н. э. в Греции. Возникновение этой системы характеризуется как "греческое чудо" и остается неразгаданной загадкой. Лишь в XIX веке Запад и Восток по-настоящему встретились. Эта встреча показала преимущества западной системы: экспансия в самых разных формах шла с запада на восток и никогда в обратном направлении (пока Япония, некоторые страны Юго-Восточной Азии и отчасти Китай не ассимилировали западную систему так успешно, что смогли вступить с ней в конкуренцию).

В чем же главный смысл «западной мутации»? О нем можно судить по трудам западных исследователей, констатировавших отсутствие на Востоке такого краеугольного элемента западной системы, как свободной от государства частной собственности на средства производства, прежде всего на землю. Значит, главное в «греческой мутации» то, что отделило ее от восточной прародительницы, – изменение отношений собственности, возникновение развитой системы частной собственности, институциональн6о легитимной и все более независимой от государства.

Западным европейским обществам удалось найти наиболее эффективное на тот исторический момент решение задачи оптимального сочетания власти и собственности. На Востоке реализуется авторитарность властной системы, которая болезненно ломается и восстанавливается в прежнем виде. На Западе осуществляется рост, снимающий противоречия, позволяющий суммировать материальные и духовные итоги жизни предыдущих поколений. Вместе с тем потрясений и кризисов хватает и в западных обществах. Буржуазно-демократическая система включает множество очевидных недостатков, несправедливостей и, конечно, не является абсолютным достижением человеческой истории. И здесь иногда наблюдается сращивание экономической и политической власти (власти собственности и власти закона), которые, однако, открыто критикуются и пресекаются общественными демократическими институтами. О буржуазной демократии прекрасно сказано, что это самая худшая форма правления... не считая всех остальных. Вероятно, по мере прогресса человечества разовьются новые формы общества, снимающие противоречие власти и собственности на новом витке диалектической спирали.

С конца XIX века нарастает тенденция социализации капитализма. Сословные перегородки были сломаны (на фоне их резкого, истинно феодального усиления в странах «реального социализма»), обеспечено в максимальной степени формальное и фактическое равенство людей перед законом, и все это не ценой революции, а, наоборот, благодаря усилению демократических традиций. Были устранены уродливые формы неравенства. Универсальной нормой стало всеобщее избирательное право. Развитие трудового законодательства обеспечило защиту прав наемных работников. Формируется система пособий по безработице, пенсионного обеспечения, государственных гарантий образования и здравоохранения. Сейчас можно достаточно уверенно сказать: главный итог социализации капитализма в экономике заключается в том, что удалось спасти западное общество, сохранив его неизменным в важнейших, системообразующих аспектах: легитимная частная собственность, рынок, разделение собственности и власти.

Рассмотрение проблемы соотношения власти и собственности в современной России позволяет констатировать неразделенность данных институтов при явном доминировании властных отношений. Это характеризует институциональную незавершенность реформ. В условиях формального декларирования западных ценностей (разделения власти и собственности) и отражения данного факта в соответствующем законодательстве, фактически российский социум относится к обществам восточного типа. Тот факт, что новые рыночные институты создаются на базе «восточной» институциональной матрицы приводит к возникновению разного рода деформаций или, согласно терминологии А.В. Бузгалина и А.И. Колганова – «мутантных» форм. Учитывая лежащий в основе большинства неформальных норм в России принцип разделения людей на «своих» и «чужих» (жизнь «по понятиям»), можно предположить, что в результате естественной эволюции властных институтов здесь сформируется мутантный  вариант капиталистической экономики, ядром социально-экономической власти которого является кланово-корпоративная система[12]. При этом большая часть кланов организационно неоформлена и неинституционализирована, зачастую функционирует в теневом секторе экономики. Интересным в этом смысле является вывод А. Олейника о конгруэнтности (соответствии) иерархических отношений в России отношениям в тюремном сообществе[13].

В связи с этим происходит деформация социально-экономических институтов власти и собственности. Меняется и соотношение между ними. Данные институты еще не похожи на западные, но уже отличаются от своих восточных прототипов. Возникает некий чисто российский феномен взаимодействия власти и собственности, имеющий свои особенности, свои преимущества и недостатки.

Во-первых, отсутствуют действенные стимулы для производственной, экономической деятельности. Лишенный гарантий, зависимый, всегда думающий о необходимости дать взятку предприниматель скорее займется торговлей, спекуляцией, финансовой аферой или ростовщичеством, т.е. ликвидным, дающим быструю отдачу бизнесом, чем станет вкладывать средства в долговременное дело. Что касается главного собственника – чиновника, то его собственническая позиция является чисто паразитической, организация сложной экономической деятельности находится вообще за пределами его компетенции и интересов. Отсюда застойная, постоянно воспроизводящаяся бедность, отсюда же и необходимость полуавторитарной экономики, которая, не имея стимулов к саморазвитию, двигается только волевыми толчками сверху. Движение, которое вечно буксует и, предоставленное само себе, мгновенно замирает. Чтобы возобновить процесс, необходимо опять всемерное усиление государства.

Во-вторых, крупные переделы собственности становятся практически неизбежными вместе с политическими кризисами, сменами власти – ведь собственность в определенном смысле есть лишь атрибут власти. Получив власть, спешат захватить эквивалентную чину собственность. Данный процесс стимулирует экономические и политические катаклизмы. Все новые и новые властные группы и отдельные лидеры готовы штурмовать власть, преследуя не столько политические государственные цели, сколько цели грубо меркантильные – захвата и передела собственности.

Ярким примером подобного передела является ситуация, сложившаяся в последнее время вокруг нефтяной компании «Юкос» и ее владельцев. В результате действий государственных органов, за которыми видны интересы отдельных высокопоставленных чиновников, только за год капитализация одной из самых лучших российских компаний (лидера на начало 2003года) сократилась более чем в четыре раза. Одновременно примерно на одну треть снизилась совокупная капитализация всего российского рынка ценных бумаг. Это привело к  уменьшению притока иностранных и внутренних инвестиций, что отрицательно повлияло (и еще повлияет) на развитие экономики России в целом. В ближайшем будущем мы увидим, кто из представителей власти был заинтересован в подобном сценарии, у кого в конечном итоге окажется контрольный пакет акций нефтяной компании «Юкос». 

Таким образом, отношения собственности становятся такими же нестабильными, как и политические. Власть оказывается привлекательной вдвойне: и как собственно власть, и как единственный надежный источник богатства, комфорта. Политические кризисы сопровождаются изменениями всей социально-имущественной структуры общества. Все это в совокупности мешает обществу прогрессивно развиваться, усугубляет бедность большей части населения. 

В-третьих, само мощное государство на поверку изнутри оказывается слабым, трухлявым. Его разъедают носители государственности – чиновники, не прекращающие охоту за собственностью.

Обычная коррупция быстро приводит к формированию значительных состояний. Чиновники, чувствуя нестабильность своего положения, стараются его стабилизировать, конвертировать свою власть в собственность. Слабость федеральной власти выражается в том, что на местах губернаторы и мэры начинают вести себя как независимые удельные князьки. Земля, формально государственная, доходы от которой должны обеспечивать государственные нужды, на деле продается и покупается, концентрируется у богатых чиновников и связанных с ними дружескими или семейными узами предпринимателей.

Подобная чиновничья приватизация, разлагает и ослабляет государство, но отнюдь не меняет его тип. Чиновники и после приватизации остаются чиновниками. Они и не думают «отделяться от государства», прихватив свою собственность. Собирать налоги в свой карман, пользоваться государственным имуществом как своим – вот их формула приватизации. Весь смысл восточной чиновничьей приватизации только в том, чтобы в рамках существующей системы, сохраняя нераздельность власти и собственности при доминировании первой, насытить непомерные аппетиты носителей власти.

Не случайно с подачи руководителей некоторых субъектов федерации сейчас уже открыто обсуждается возможность наделения чиновников землей в качестве вознаграждения «за тяжелый низкооплачиваемый труд». Эдакий аналог системы чиновничьего «кормления», существовавший в царской России.

Еще одним подтверждением восточного типа взаимодействия власти и собственности в бывших республиках СССР является фактическое установление института наследственной правопреемственности власти. Ч. Беркутбаева в своей статье приводит чудовищные факты «приватизации»  собственности правящим кланом Акаевых в Киргизии. «Вместе с тем, – пишет она, – Киргизия под руководством президента Аскара Акаева не достигла каких-либо высоких экономических показателей. Огромный внешний долг, достигающий почти двух миллиардов долларов. Безработица присутствует практически во всех сферах киргизской экономики. Более 70% заводов в республике не работают. Средняя заработная плата тех счастливчиков, которые смогли устроиться на работу, варьируется в пределах 10 долларов США»[14].

П. Своик, говоря о политическом режиме, выстроенном в Казахстане Н. Назарбаевым, называет его добуржуазным, феодальным, явно перекошенным в пользу нескольких кланов. «В терминах Великой Степи, которая все еще живет среди нас, – пишет он, – сын чабана Назарбаев стал Великим Ханом лишь для своей Семьи, своих нукеров и горстки чужеземцев и оказался плохим ханом для простого народа всех четырех населяющих Казахстан жузов»[15].  

Подобное же мнение высказывает Ю. Латынина. Она замечает: «Как показала история с ЮКОСом, когда прокуратура гонит олигарха по полю, в конце поля на номерах стоит не народ, а другой олигарх… Собственность не станет государственной. Она станет условной. Не хочешь делиться с властью – придется распрощаться с собственностью. Ее передадут тем, кто более лоялен. Признак политической лояльности – плата олигарха властям. В обществе, где главной собственностью станет административный ресурс, большие проблемы могут начаться у старых его владельцев – губернаторов и президентов республик. Не исключено, что потребуется изменить Конституцию: укрупнить округа и заменить выборных губернаторов назначаемыми»[16].

Таким образом, в России, несмотря на вполне демократическое законодательство, на деле не происходит формирования института легитимной частной собственности. Происходит лишь передел бывшей государственной собственности чиновниками, членами их семей и приближенными предпринимателями. Тем самым возникает замкнутый круг, в котором вращается институционально деформированная восточная цивилизация. Для обычного предпринимателя, частного собственника этот повторяющийся цикл не оставляет надежд. В период укрепления государства он под мощным контролем и подозрением, под вечным риском конфискации. Ослабление государства открывает дорогу хаосу, рэкету, криминальным разборкам, когда ничего не гарантировано. Лучший стимул к инновациям, повышению эффективности производства – твердые гарантии частной собственности. Только опираясь на них, возможно ускорение темпов экономического роста в современной России. По словам Е.М. Примакова: «Власть срослась с собственностью. Собственность срослась с властью. Вот если удастся осуществить их разрыв – это будет самая главная реформа»[17].

 

По мнению Е.Т. Гайдара, «общество с традициями (в том числе правовыми), с развитой социальной дифференциацией, с глубоко укоренившимся убеждением в независимости человека и его собственности от воли государства, с институтами, защищающими эту независимость, такое общество внутренне готово не сломаться под тяжелой рукой государства, а, наоборот, использовать в интересах своего развития силу государственной машины. Если государство, и только государство, делает собственность легитимной (дает ей законность, правовые основания), рынка не будет. Если легитимность собственности не зависит от государства, если она первична по отношению к государству, то тогда само государство будет работать на рынок, станет его инструментом»[18].

Речь идет не о невмешательстве государства в экономику, а о правилах этого вмешательства. До тех пор пока не сломана традиция восточного государства очевидно полное доминирование власти над собственностью. С точки зрения современной общественной науки результат известен – это неизбежный дрейф России в направлении формирования цивилизации локального типа, сырьевой державы «третьего мира», находящейся на обочине прогрессивного общемирового развития.

Однако, так ли это на самом деле? На пути институционального исследования власти и собственности возникает еще одна проблема – теоретико-методологическая. Сформулировать ее можно следующим образом: способна ли вообще современная западная (христианская в своей основе) наука об обществе объяснить феномен восточной цивилизации? Насколько выводы и рекомендации этой науки точны и соответствуют реальному положению вещей. 

Суть дела заключается в том, что современная социальная наука оформилась – институционально, понятийно и дисциплинарно на Западе на рубеже XIX-XX вв. Это оформление, ставшее результатом нескольких веков самопознания Европейской цивилизации, произошло как отражение реалий христианского капиталистического общества и для анализа этого общества с характерным для последнего взаимообособлением власти и собственности, экономики и морали, религии и политики, государства и гражданского общества; с характерной для него дифференциацией на экономическую (рынок), социальную (гражданское общество) и политическую (государство) сферы. Отсюда триединая структура современной науки об обществе («три источника, три составных части»): экономическая теория, социология и политология. Предполагалось, что эта наука носит универсальный и общеисторический характер, годится для всех времен и народов, достаточно лишь модифицировать отдельные детали в зависимости от места и времени.

XX век внешне стал триумфом западной науки об обществе, временем ее экспансии. Как в конце XIX в. многим физикам казалось, что все открыто, ничего принципиально нового быть не может, возможны лишь мелкие количественные доработки, так и большинство представителей социологии, экономической теории и политической науки середины XX в. придерживались количественно-оптимистического взгляда на будущее своих дисциплин, игнорируя тревожные исторические симптомы и предупреждения.

Однако с точки зрения указанных теорий не удалось объяснить, например, социалистический порядок, где власть и собственность неотделимы друг от друга или исламские общества, в которых религия и политика по сути недифференцированы. По словам Ю.С. Пивоварова и А.И. Фурсова: «Попытки разъять некапиталистические, неевропейские целостности на капиталистический манер на экономику, социологию и политику, создавая внешне впечатление научности и респектабельности, по сути приводили к результатам, очень похожим на восприятие двумерными существами шара и куба как круга и квадрата»[19].

Преодолеть затруднения, обусловленные дисциплинарной сеткой современной науки и ее понятийным аппаратом, пытались с помощью «комплексного» или «системного» (в последнее время – «синергетического») подходов или «междисциплинарных исследований». Однако, попытки добиться успеха на основе вновь сконструированных дисциплин типа социальной антропологии или исторической социологии не привели к ожидаемым результатам. Сумма анализов так и не превращалась в новый синтез и оказывалась либо разноцветной мозаикой, либо структурой господства одной из дисциплин.

Вместе с тем выяснилось, что западная наука об обществе перестает «работать» даже для объяснения капиталистического общества как целого, как мировой системы, не сводимой ни к сумме государств, ни к сумме национальных экономик, а, напротив, определяющей их развитие. В 1970-80-е годы поиски решения проблем и противоречий социальной науки, теперь уже не казавшихся частными и временными, активизировались («новая институциональная теория», «новая социальная история», «новая история культуры», «цивилизационные подходы» и т.п.), однако к сколько-нибудь значительному успеху это не привело. Как только дело доходило до ответов на принципиальные вопросы или даже до постановки таких вопросов, сквозь обещанные новые контуры просвечивали старые дисциплины и понятия. Провозглашенные новые дисциплины (например, экономическая психология) не смогли ни предложить новых методов, ни четко определить свой объект. Все это вообще компрометировало социально-историческую теорию как таковую. Одной из наиболее частых реакций на такую ситуацию стал принципиальный отказ от теоретизирования, акцентирование на чисто описательных – конкретных и локальных ситуациях (case-studies).

При этом, однако, надо учитывать, что модификация шла по линии рекомбинации прежних методов исследования, тогда как речь должна была идти о разработке новых методов. В свою очередь, метод определяется содержанием объекта исследования, т.е. необходимо было конструировать новые объекты исследования. Но этого-то и не позволяла сделать жесткая дисциплинарная конструкция западной социальной науки, заранее определившая объекты. Возникал замкнутый круг, разорвать который на пути междисциплинарных или комплексных исследований оказалось невозможным. Необходимо было создание альтернативной дисциплинарной структуры. Однако любые подобные попытки пресекались со стороны научного истеблишмента, мейнстрима путем маргинализации и изоляции ученых-оппортунистов.

Поэтому речь должна идти не о «междисциплинарном синтезе», а о создании исследовательского комплекса, альтернативного нынешнему и отличающегося от него иным принципом внутреннего членения на «дисциплины». Любая попытка сконструировать новые единичные объекты исследования автоматически предполагает создание новой системы таких объектов, т.е. новой организации, новой сетки дисциплин. Это, в свою очередь, грозит поставить под сомнение универсализм западной социальной науки и ее дисциплинарной структуры. Первые три четверти XX в. не благоприятствовали подобному ходу событий, поскольку тогда христианский исторический субъект в двух формах – капитализма и антикапитализма (коммунизма) охватил, по сути, весь мир. В положительном и отрицательном взаимодействии друг с другом они не оставили миру иной альтернативы, кроме европейской, которая и подавалась в качестве универсальной в мировой, социальной и научной практике.

Создав ориентализм как комплекс дисциплин об азиатских цивилизациях, этнологию и культурную антропологию как исследовательский комплекс о «доцивилизационных» обществах, Запад не создал и никогда не пытался создать оксидентализма. Американский ученый Дж. Шрекер заметил: «Запад - единственная цивилизация, не обладающая взглядом извне на самое себя, а потому она провинциальна». Таким образом, западный, европейский провинциализм исторически был представлен Западом как мировой универсализм. По типу и принципу реализации своей цивилизационной практики Запад выступал как единственный субъект в мире, где все остальное было объектом – природа, незападные (нехристианские, некапиталистические) общества. Капитализм обеспечил такой позиции мощную производственно-экономическую, научно-технологическую и идеологическую базу. Оксидентализация (вестернизация) мира рассматривалась как модернизация, универсализация. Современная наука об обществе, будь то западная, либеральная или марксистская (речь идет о мейнстриме, о господствовавших парадигмах), не осознавала, что на самом деле под маской универсальности скрывается уникальность. Уникальная наука в мире, где больше нет других наук, автоматически становится универсальной. Запад смог представить свою уникальность в качестве универсальности и убедить в этом всех, включая себя. Запад пытался унифицировать мир на свой манер, т.е. свести к одной форме – сделать уникальным. 

Однако, такие реалии современного мира, как международный терроризм, китайское экономическое чудо не укладываются в жесткую институциональную схему западной науки об обществе, в том числе и по вопросу сочетания власти и собственности. Современная социальная наука должна строиться на методологическом принципе поливариантности развития. Это путь сомнений, поиска неприятных истин и ответов на неудобные вопросы, путь создания нового научного языка, новых структур реального знания, формирования новых объектов исследования, объединяющихся в единый комплекс рационального знания о мире, альтернативный современной науке и одновременно превращающий ее в свой частный случай. Один из таких новых объектов – евразийская экономическая система. Методологические проблемы изучения русской истории, власти и собственности в России не могут быть решены путем лишь применения неких новых методов в дополнение к старым. Необходимо кардинальное изменение методологической системы в целом. Только таким путем можно выйти из кризиса современной науки об обществе.