Ó О.Ю. Красильников, 2006

Красильников О.Ю. Модели взаимодействия власти и собственности // Собственность и власть: динамика, тенденции, перспективы. Сб. науч. ст. Вып. 4 / Под. ред. проф. Т.И. Трубицыной. - Саратов: Изд-во «Научная книга», 2005. - С. 9 – 17. ISBN 5-9758-0243-1

 

 

 

 

Лучший правитель тот, о ком народ знает лишь то, что он существует.

Несколько хуже те правители, которые требуют от народа их любить и возвышать.

Еще хуже те правители, которых народ боится.

Но хуже всех те правители, которых народ презирает.

Лао Цзы

 

Рассматривая проблему взаимодействия власти и собственности, многие отечественные ученые указывают на существенно различную роль и место данных институтов в Западной и Восточной цивилизациях[1]. Так, по мнению С.Г. Кирдиной, все разнообразие социумов основывается на одной из двух типов матриц, именуемых «восточной» и «западной». Западная матрица характеризуется базовыми институтами рыночной экономики, началами федерации в политическом устройстве и доминированием индивидуальных (либерально-демократических) ценностей в идеологической сфере, а восточная, соответственно, – нерыночной экономикой, унитарной государственностью и приоритетом коммунальных, надличностных ценностей [2].

При этом особо подчеркивается доминирование властных отношений (института государства) на Востоке и, наоборот, института частной собственности на Западе. «Отсутствие полноценной частной собственности, - пишет Е.Т. Гайдар, - нераздельность собственности и административной власти при несомненном доминировании последней, властные отношения как всеобщий эквивалент, как мера любых социальных отношений, экономическое и политическое господство бюрократии (часто принимающее деспотические формы) – вот определяющие черты восточных обществ»[3].

А.С. Ахиезер и В.В. Ильин, проводя различия институтов Запада и Востока по линии «власть – собственность», видят отличительные особенности Востока в примате власти над собственностью, отсутствии явного субъекта собственности и субъекта гражданских прав и, как следствие, — в преимущественном распространении вертикальных социальных связей (в отличие от горизонтальных, партнерских связей на Западе). Западная модель, по их мнению, благодаря рано развившемуся частному праву исключала зависимость собственности от власти, хозяйственной деятельности – от государства; восточная же исключала само собственничество, ее социальная структура воспроизводилась как рангово-статусная иерархия[4].

У Л.М. Романенко дилемма власти и собственности находится в центре институциональных различий западного и восточного типов социальных систем. Эмансипация института собственности на Западе, по ее мнению, привела к возникновению двух различных лестниц социальной иерархии: одна основана на отношениях власти, вторая — на отношениях собственности. Актуализация этой второй основы стратификации имела решающее значение для обособления западных обществ. В итоге основу социально-стратификационной структуры на Западе образует совокупность экономически и политически самостоятельных субъектов, класс собственников, средний слой[5]. Дальнейшие различия этих типов социальных систем описываются в терминах различных моделей социального порядка, отличающихся характером взаимодействия власти и собственности[6].

На наш взгляд, можно выделить три базовые модели взаимодействия власти и собственности: западную, восточную и переходную (см. рис. 1).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Рис. 1. Модели взаимодействия власти и собственности

В Западной модели на основе демократических институтов и либеральных ценностей действует механизм «покупки» голосов избирателей, который позволяет крупным собственникам обладать реальной политической властью. В Восточной модели наоборот, только обладание политической властью может гарантировать соответствующую долю собственности. В этих условиях рождаются различные типы олигархического, кланово-корпоративного общественного устройства, зачастую основанные на институтах наследственной передачи власти.  

Переходная или промежуточная модель характеризуется общей нестабильностью отношений власти и собственности, возникновением различных бифуркаций, как в экономической (передел собственности), так и в политической области (вплоть до военных переворотов).

Возникает вопрос: какая из перечисленных моделей взаимодействия власти и собственности соответствует состоянию дел в современной России? Ответ очевиден: несмотря на все усилия по демократизации общества и либерализации хозяйственной жизни, России до сих пор в основном присуща восточная модель, характеризующаяся подчиненным положением собственности по отношению к государственной власти. Отдельные попытки изменить ситуацию носят несистемный характер и только усугубляют положение, ввергая экономику страны в полосу нестабильности, отмеченную борьбой правящих элит за передел собственности. 

В стане сформировался особый вариант кланово-корпоративного капитализма, объективно тормозящий поступательное движение российской экономики. При этом происходит общее замедление темпов экономического роста и дальнейшее социальное расслоение населения. Так, С. Барзилов отмечает, что элементами неформальной социально-политической структуры в российских регионах являются социально-экономические кланы и административная элита. Под кланами он понимает неформальные социальные образования, сформировавшиеся на базе распределения и перераспределения собственности, реально контролирующие местное экономическое пространство. Понятие элиты во многом условно и оно отождествляется преимущественно с должностным статусом, нахождением в органах власти и управления. Кланы являются преимущественно социально-экономическими общностями, элиты - социально-политическими. Кланы в большей степени интегрированы в представительную власть, в систему местного самоуправления и в основном контролируют региональные группы давления в местной и федеральной власти. Элиты действуют в составе губернаторских административных команд и опираются на исполнительную власть. В последние годы наметилось противоречие между губернаторами и элитами, с одной стороны, и отраслевыми и территориальными кланами, с другой стороны[7].

На наш взгляд, подобное противопоставление кланов и элит является малопродуктивным. На самом деле происходит сращивание тех и других, основными элементами элит на федеральном и региональном уровнях становятся корпоративные (зачастую построенные по национальному признаку) кланы. По мнению А. Рябова, за последние несколько лет заметно укрепилась структуризация российской элиты. Главным фигурантом политики и ведущей структурной единицей элиты на федеральном и региональном уровнях постепенно стали кланы - многоуровневые, сложно организованные группы интересов, включающие высокопоставленных чиновников, владельцев и топ-менеджмент ведущих вертикально интегрированных компаний[8]. Наличие разветвленной и гибкой внутренней структуры позволяет кланам оперативно реагировать на изменения текущей обстановки, эффективно продвигать свои корпоративные интересы, добиваться принятия выгодных для себя политических и экономических решений.

За последнее время заметно выросла экономическая мощь ведущих кланов. Государство увеличило свое влияние в ведущих компаниях нефтегазового сектора экономики. Вместе с тем чиновники активно участвуют в приватизации электроэнергетики, железнодорожного транспорта. В перспективе нельзя исключить активного участия крупнейших групп интересов в установлении контроля над жилищно-коммунальным сектором, который намечается ввести в рыночный оборот. Продолжающаяся концентрация национальных богатств в руках нескольких ведущих кланов при ограниченных возможностях развития мелкого и среднего бизнеса обусловливает тенденцию к ограничению реальной конкуренции фигурантов на политическом рынке, к предсказуемости результатов выборов.

В современных условиях заметно возросла автономность, независимость постсоветских элит от общества. Это стало возможным благодаря совпадению нескольких факторов. С одной стороны, элиты накопили огромный опыт политического руководства страны. Они научились эффективно манипулировать общественным мнением, предупреждать массовое недовольство, умело перебрасывая ресурсы из одной сферы политики в другую, а в случае необходимости - замедлять, смягчать или даже приостанавливать социально-экономические реформы, грозящие серьезными издержками для большинства населения. С другой стороны, так и не были созданы механизмы обновления элиты, в результате чего истеблишмент, сформировавшийся в ходе реформ, превратился в замкнутую корпорацию, заинтересованную в сохранении статус-кво. Наконец, укреплению автономности элит в значительной степени способствовали широкое распространение патерналистских настроений на уровне массового сознания, дальнейшее снижение интереса к активным формам участия в политике. В этих условиях высокий рейтинг В. Путина одновременно выступает в роли гаранта и индикатора низкой социально-политической активности широких слоев населения. Такая ситуация выгодна элитам: она позволяет им расширять экономическую и политическую экспансию, не оглядываясь на общественную реакцию. При этом низкий уровень доверия к ведущим социальным институтам ее не слишком беспокоит, поскольку стабильность обстановки обеспечивается высокой популярностью Президента. Кроме того, в последнее время элиты, используя благоприятные изменения в международном положении России, заметно активизировались в плане попыток интеграции в мировую элиту. Скорее всего, таким образом они пытаются, и небезуспешно, компенсировать дефицит легитимности внутри страны легитимацией на международном уровне.

В российских верхах продолжается острая борьба между ведущими группами интересов за влияние на главу государства и расширение участия в принятии решений. Однако важно подчеркнуть, что у противоборствующих групп отсутствует стремление радикально модернизировать существующую общественно-политическую и социально-экономическую систему. Поэтому перманентная межфракционная борьба внутри нынешней элиты, являющаяся индикатором ее неконсолидированности, представляет собой схватку за передел ресурсов, но никак не соревнование разных проектов развития России. И в этом качестве она не может не представлять угрозу для стабильности общества.

Бюрократия неоднородна (федеральные чиновники, региональные власти, «силовики»), но во всех своих разновидностях едина в главном. Бюрократы не развивают рыночную экономику, а паразитируют на ней. Они не заинтересованы в демократических ценностях, но терпят их – поскольку деформированный рынок и ограниченная демократия позволяют им «конвертировать власть в собственность», не боясь ответственности.

В соответствии с указанной моделью взаимодействия власти и собственности в современной России формируются и алгоритмы поведения субъектов собственности и власти. Субъект власти создает модель – образ другого человека или других людей, исходя из своих принципов, и эта модель – образ другого не является подобием субъекта власти. То есть происходит отчуждения модели поведения других, создаваемой субъектом власти, от самого субъекта власти, его образа жизни и поведения[9].

В условиях, когда степень автономности элиты от общества возрастает, усиливается и риск, что система перестанет реагировать на вызовы, поступающие извне, и начнет ориентироваться преимущественно на самосохранение. Это повышает возможность полномасштабной политической дестабилизации в отдаленной перспективе под грузом нерешенных, загнанных вглубь внутренних проблем либо под воздействием внешних факторов, например, в результате серьезных сдвигов в глобальной экономике, подрывающих основы нынешнего благополучия российской элиты за счет монопольного извлечения прибыли из продажи на мировых рынках сырья.

Отсюда понятно, почему поведение хозяйствующих субъектов в российской модели взаимодействия власти и собственности также имеет свои особенности:

1)     Для большей части предпринимательского сообщества это воплощается в повсеместном распространении института коррупции. Причем сама коррупция уже не рассматривается как социальное зло, т.к. с точки зрения бизнесмена более оперативно позволяет решать хозяйственные вопросы. По данным международной организации Transparency International, ежегодно исчисляющей индекс коррупции, Россия в 2004 г. прочно обосновалась на 90-ом месте из 146 стран мира (между Непалом и Танзанией). В исследовании коррупции Всемирного банка Россия поставлена на 47-е место из 50-ти стран (далее следуют лишь Колумбия, Боливия и Нигерия). Западные ученые разработали показатель коррумпированности, отражающий процент фирм, которые прибегают к взяточничеству. Как считают на Западе, в России 29,2% компаний регулярно дают и берут взятки. По некоторым подсчетам, прямые потери бюджета вследствие коррупции составляют 20 млрд долл. в год[10].

2)     Столь высокая степень коррумпированности заставляет часть  предпринимателей переводить свой бизнес в теневой сектор экономики, т.к. издержки внелегальности становятся меньше издержек осуществления легальной хозяйственной деятельности. По Данным Госкомстата РФ доля теневого сектора российской экономики составляет около 20 процентов от ВВП (при этом в промышленности доля теневого сектора составляет около 10-11%, а в торговле она доходит до 60%). Представители МВД оценивают теневой сектор на потребительском рынке России в 40% от существующего товарооборота.

3)     В условиях отсутствия действенных стимулов для производственной деятельности лишенный гарантий, зависимый, всегда думающий о необходимости дать взятку предприниматель скорее займется торговлей, спекуляцией, финансовой аферой или ростовщичеством, т.е. ликвидным, дающим быструю отдачу бизнесом, чем станет вкладывать средства в долговременное дело. Отсюда застойная, постоянно воспроизводящаяся бедность, отсюда же и необходимость мобилизационной экономики, которая, не имея стимулов к саморазвитию, двигается только волевыми толчками сверху. Движение, которое вечно буксует и, предоставленное само себе, мгновенно замирает. Чтобы возобновить процесс, необходимо очередное усиление государства, разумеется, опять за счет частного сектора.

4)     Становятся практически неизбежными крупные переделы собственности, провоцирующие экономические и политические кризисы, т.к. собственность в определенном смысле есть лишь атрибут власти. Получив власть, спешат захватить эквивалентную чину собственность. Если значительной собственностью нельзя завладеть, не занимая сильных властных позиций, то именно запах собственности стимулирует политические катаклизмы. Все новые и новые лидеры крупного бизнеса готовы штурмовать власть, преследуя не столько политические, государственные, сколько сугубо меркантильные собственнические цели. Власть оказывается привлекательной вдвойне: и как собственно власть, и как единственный надежный источник богатства, комфорта. Политические кризисы превращаются в страшные разломы всей социально-имущественной структуры общества. Все это в совокупности опять же не дает обществу развиваться, гоняет его по кругу застойной бедности. А чем беднее общество, тем сильнее стремятся к богатству его лидеры.

Указанные выше характеристики российской специфики взаимодействия власти и собственности, несмотря на громкие политические заявления о демократизации, препятствуют коренному изменению сложившейся модели, способствуют возникновению ее негативных деформаций. Одной из таких деформаций является усиление общей нестабильности отношений власти и собственности, проявлением которой могут уже в ближайшем будущем может стать увеличение социальной напряженности, нарастание кризисных явлений в экономике.  

И все-таки альтернативы «западной» модели нет. Любые теоретические домыслы насчет «особого русского пути» только затягивают ситуацию общей нестабильности, вызванную балансированием на грани между «восточной» и «западной» моделями взаимодействия власти и собственности. Ссылки сторонников «особого пути» на китайский опыт не выдерживают критики, т.к. даже в Китае происходит постепенное, но неуклонное движение в сторону западных ценностей под легкой завесой тумана из коммунистической идеологии, замешенной на китайской специфике. Если же очистить ее от радужной обертки, мы увидим процесс формирования рыночной эколномики со всеми обслуживающими ее институтами буржуазного общества.

По мнению Е.Т. Гайдара: «И кейнсианцы, и монетаристы, и социально- ориентированное государство, и «классическое рыночное», и либерально-консервативные и социал-демократические правительства на Западе – все это относится к одной глобальной традиции, которую они сумели сохранить, – к   социально-экономическому пространству западного общества, основанного в любом случае на разделении власти и собственности, легитимности последней, на уважении прав человека и т.д. Войти в это пространство, прочно закрепиться в нем – вот наша задача»[11].

Однако, в современной России имеется множество факторов, препятствующих изменению сложившейся модели взаимодействия власти и собственности. Среди них можно отметить меры по выстраиванию жесткой вертикали власти (фактическое назначение губернаторов, создание  федеральных округов, выборы по партийным спискам) и попытку создания своеобразного института престолонаследования в случае смены президента. Введение подобного института уже прошло обкатку в ряде государств бывшего СССР (Азербайджан, Узбекистан).

Хочется надеяться, что в России подобная передача власти «по наследству» вряд ли возможна. Однако, если вариант прямого «престолонаследия» невозможен, то с точки зрения власть придержащих кланов необходимо создать такой институциональный механизм, который бы гарантировал им сохранение статус-кво независимо от того, кто будет следующим Президентом. И такой механизм скурпулезно создается.

Мы уже упоминали о выстраивании пресловутой властной вертикали. Следующим звеном этой цепи является создание своеобразного «института приемника». Многие политики при поддержке чиновников готовы даже переписать конституцию в расчете продлить полномочия нынешнего Президента на третий срок (а лучше пожизненно), либо «назначить» (хотя бы и путем контролируемых выборов) «своего» преемника.

Какие же условия нужны для коренного изменения сложившейся модели взаимодействия власти и собственности. Прежде всего, необходимо разрушить имеющуюся монополию кланово-корпоративных элит на власть, а значит и на собственность. Требуется еще одно условие – признание политической властью абсолютного характера прав частных собственников, т.е. независимости частной собственности от любой политической власти. Признание прав частной собственности в качестве «естественных прав человека» создает основу для превращения демократического государства вначале в либеральное правовое государство, а в дальнейшем в государство, принципом которого становится плюралистическая демократия.

Проблема касается более справедливого распределения власти и собственности обеспечивающего доступ более широких слоев к принятию политических и экономических решений на различных уровнях. В современных условиях на повестку дня объективно становится не поиск баланса интересов внутри элиты и даже не выбор той или иной стратегии экономических реформ, а кардинальное обновление нынешней российской политической элиты.

Единственный выход – создание в России полноценной парламентской республики. По мнению А. Своика, «уже в ближайшие годы совершенно реально ожидать перераспределения властных полномочий от Президента к Парламенту, причем первые роли на таком новом политическом поле достанутся как раз тем, кого сейчас стараются упрятать в тюрьму»[12]. Однако, как нам кажется, в обозримом будущем стоит ожидать совсем другого поворота событий: развития националистических настроений, усиления социальной напряженности на фоне нарастания кризисных тенденций в экономике и углубления имущественного расслоения российского общества. Это в свою очередь потребует дальнейшего усиления авторитаризма и снова вернет Россию к «восточной» модели взаимодействия власти и собственности.